что мирно шли по улице — не успели. Квалификатор определил мои действия как преступление, а попросить ее сверить время было некому. Я не знал о том, что нужно просить — она не знала о том, что я не знал. Хотя не очень-то она и хотела знать и разбираться. Я ей сразу чем-то не понравился. Это было взаимно.
Мне могло бы повезти с судьей — обычно рассмотрением занимались судьи из Домов или коалиций, не слишком дружественных с квалификаторами. Но на тот момент я уже был, откровенно говоря, не вполне в себе — не в медицинском смысле, а в смысле благоразумия. Череда вопиющих несправедливостей и предвзятостей, нелепые подозрения и обвинения, откровенное желание представить меня каким-то антиобщественным чудовищем — хотя я точно знал, что с детства не позволил себе ни одной неправильной мысли, я даже мечтал всю жизнь отдать именно служению обществу, я хотел строить на Маре, — все это было слишком. Главное, меня никто не слушал. Мне никто не давал объясниться. А еще в досудебном накопителе я познакомился со многими ровесниками… и не все из них до ареста были такими слепыми и глухими к творящемуся вокруг дураками.
В общем, все неправильные мысли, которых я себе не позволял, оказывается, лежали очень близко к поверхности. К сожалению, особенно близко — к поверхности языка. Так что, когда мне все-таки дали слово, я — удивляясь сам себе — услышал, как из меня, трепеща перепонками, выпархивает весь список недоумений и негодований, накопившийся лет с пяти. Я даже не знал, что столько помню. И не думал, что так близко к сердцу принял уроки риторики. И уж точно не предполагал, что могу так орать.
Будь я зрителем, я бы — без всякой предвзятости — решил, что имею дело с настоящим диссидентом. В тот момент — непременно. Потом я такой ошибки не сделал бы. Настоящий диссидент не стал бы переходить на рев там, где это может только испортить дело, настоящий диссидент знал бы про новый закон, потому что социальный преступник просто обязан узнавать о таких вещах раньше охранителей, он понял бы связь между ужесточением правил, грызней в администрации и нуждой Проекта в разумных. Настоящий диссидент — это специализированная профессия, этому нужно долго учиться, а я так и не вышел из подмастерьев, даже потом.
О родителях я не думал — дурак. Они, конечно, принимали все возможные меры, но меня уже подхватило потоком и потащило, и принесло прямиком на Маре.
То, что я там увидел… то, что происходило со мной, вокруг меня, об меня, во мне — сделало бы настоящим, убежденным антиобщественным преступником любого, кто выжил бы. По дороге я еще предполагал, что неполный курс по большим энергетическим установкам может пригодиться, несколько раз напоминал об этом — и меня действительно распределили на энергостанцию. В роли… оператора ремонтного бота. Ручного оператора. Это до сих пор представляется мне воплощением абсурда, хотя с тех пор я заучил и даже привык понимать цепочку «блок управления чинится — работы вести нужно — пусть ремонт ведет живой, пока его не сменит автомат». Разумный работает неисчислимо хуже, медленнее, ошибается неисчислимо чаще — но он работает, а сломанный автомат стоит. Он работает — пусть и недолго, — даже если у него разряжен генератор индивидуальной защиты, а энергостанция фонит впятеро выше допустимой нормы. Хотя такое на моей памяти случалось нечасто.
Почему станции фонили? Потому что собирали их из подручных материалов, и не для всего находилась замена. Почему разряжались генераторы? Потому что мы производили и чинили их опять-таки сами, на оборудовании, наскоро переделанном из невесть чего. Из недавних автоматов спортивного инвентаря, например.
На всей Астад было две полностью автоматизированные большие силовые установки и для их обслуживания хватало автоматов, управляемых автоматом же со спутника. Как на всех нормальных планетах вплоть до Сдвига. Обслуживанием установок до Сдвига занимались ремонтники, находившиеся в том же секторе… всего-то через «дырку».
Потом мы копировали эти автоматы из имевшихся материалов, но всегда чего-то не хватало и нельзя было добыть на всей планете.
Это был очередной скучный экскурс в историю того, как у нас не было совершенно ничего для преобразования.
Живые существа у нас были. Многим «внизу» — так в Проекте называли базовую планету, ту, которой предстояло рассыпаться в прах, они были «низ», мы — «верх», многим внизу казалось, что живых у нас даже больше, чем нужно, и раз уж все равно предстоит начинать на новом месте, то не грех избавиться от всякого балласта, до которого раньше не доходили руки, да и совесть не позволяла — разумные, говорящие, граждане… Просто так не вычеркнешь. И неизвестно, как надолго закрылись «дырки». Завтра откроются — и что? Говорить, что Великий Круг Бытия Разумных распался навсегда — преступный пессимизм. Вести себя так, словно он и впрямь распался, и над нами, за нами больше никого нет… то ли прагматизм, то ли недальновидность.
Теперь у руководства был повод избавиться от соперников, противников и конкурентов. Да что там, у них даже причина была. Потому что — я уже говорил — живой даже без генератора защиты способен проработать некоторое время. А два живых — в два с половиной раза дольше.
Мне могло не повезти, если бы у меня что-то сломалось. Мне могло повезти немного больше, если бы кадровики добрались до моего дела раньше. Партия была большая, ее плохо отсортировали внизу, к такой небрежности в Проекте привыкли и заново просеивали присланных, когда находилось время, отлавливая полезных работников. Я со своим незаконченным был полезным, полезней многих. Но вышло все в третью сторону.
У меня не сломался пояс с защитой. У меня не сломался ремонтный бот. У нас у всех сломалась эта мороженая энергостанция. Всех, кто был на поверхности, слизнуло в долю мгновения, но моя смена сидела в бараках глубоко под землей, точнее, под скалами. Когда нас наконец-то откопали, вывезли и подлечили, я самоуверенно уповал на место сотника и определенные поблажки. Вместо этого мне велели прямо из госпиталя отправляться в управление.
На входе в большой комплекс сняли биометрию и выдали документы. Я долго смотрел на себя — Раэн Лаи из свободной семьи Лаи; возраст — 31 год, считай, год как росянка слизнула; допуск — салатовый, светленький, то есть первой категории, но слабый, перекрываемый; должность: связист-шифровальщик-наблюдатель. Придан — ярко-зеленая полоса. Руководству Проекта.
Я… хотел отказаться. Залепить чипом в морду первому, кто пришел бы за
